Неточные совпадения
С тех пор, как Алексей Александрович выехал из дома с намерением не возвращаться в
семью, и с тех пор, как он был у адвоката и сказал хоть одному человеку о
своем намерении, с тех пор особенно, как он перевел это дело жизни в дело бумажное, он всё больше и больше привыкал к
своему намерению и
видел теперь ясно возможность его исполнения.
Место это давало от
семи до десяти тысяч в год, и Облонский мог занимать его, не оставляя
своего казенного места. Оно зависело от двух министерств, от одной дамы и от двух Евреев, и всех этих людей, хотя они были уже подготовлены, Степану Аркадьичу нужно было
видеть в Петербурге. Кроме того, Степан Аркадьич обещал сестре Анне добиться от Каренина решительного ответа о разводе. И, выпросив у Долли пятьдесят рублей, он уехал в Петербург.
«Куда? Уж эти мне поэты!»
— Прощай, Онегин, мне пора.
«Я не держу тебя; но где ты
Свои проводишь вечера?»
— У Лариных. — «Вот это чудно.
Помилуй! и тебе не трудно
Там каждый вечер убивать?»
— Нимало. — «Не могу понять.
Отселе
вижу, что такое:
Во-первых (слушай, прав ли я?),
Простая, русская
семья,
К гостям усердие большое,
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про лён, про скотный двор...
Видишь, друг мой, я давно уже знал, что у нас есть дети, уже с детства задумывающиеся над
своей семьей, оскорбленные неблагообразием отцов
своих и среды
своей.
Я не прерывал его. Тогда он рассказал мне, что прошлой ночью он
видел тяжелый сон: он
видел старую, развалившуюся юрту и в ней
свою семью в страшной бедности. Жена и дети зябли от холода и были голодны. Они просили его принести им дрова и прислать теплой одежды, обуви, какой-нибудь еды и спичек. То, что он сжигал, он посылал в загробный мир
своим родным, которые, по представлению Дерсу, на том свете жили так же, как и на этом.
Не любит романский мир свободы, он любит только домогаться ее; силы на освобождение он иногда находит, на свободу — никогда. Не печально ли
видеть таких людей, как Огюст Конт, как Прудон, которые последним словом ставят: один — какую-то мандаринскую иерархию, другой —
свою каторжную
семью и апотеозу бесчеловечного pereat mundus — fiat justicia! [пусть погибнет мир, но да свершится правосудие! (лат.)]
Любовь Грановского к ней была тихая, кроткая дружба, больше глубокая и нежная, чем страстная. Что-то спокойное, трогательно тихое царило в их молодом доме. Душе было хорошо
видеть иной раз возле Грановского, поглощенного
своими занятиями, его высокую, гнущуюся, как ветка, молчаливую, влюбленную и счастливую подругу. Я и тут, глядя на них, думал о тех ясных и целомудренных
семьях первых протестантов, которые безбоязненно пели гонимые псалмы, готовые рука в руку спокойно и твердо идти перед инквизитора.
По натуре
своей он добр и честен, его мысли и дела направлены ко благу, оттого в
семье его мы не
видим тех ужасов угнетения, какие встречаем в других самодурных семействах, изображенных самим же Островским.
Видите, здесь дело не в личности самодура, угнетающего
свою семью и всех окружающих.
— Я не могу так пожертвовать собой, хоть я и хотел один раз и… может быть, и теперь хочу. Но я знаю наверно, что она со мной погибнет, и потому оставляю ее. Я должен был ее
видеть сегодня в
семь часов; я, может быть, не пойду теперь. В
своей гордости она никогда не простит мне любви моей, — и мы оба погибнем! Это неестественно, но тут всё неестественно. Вы говорите, она любит меня, но разве это любовь? Неужели может быть такая любовь, после того, что я уже вытерпел! Нет, тут другое, а не любовь!
Положение Татьяны в
семье было очень тяжелое. Это было всем хорошо известно, но каждый смотрел на это, как на что-то неизбежное. Макар пьянствовал, Макар походя бил жену, Макар вообще безобразничал, но где дело касалось жены — вся
семья молчала и делала вид, что ничего не
видит и не слышит. Особенно фальшивили в этом случае старики, подставлявшие несчастную бабу под обух
своими руками. Когда соседки начинали приставать к Палагее, она подбирала строго губы и всегда отвечала одно и то же...
Начнем с Викторыча. От него я не имею писем, но знаю от сестер Бестужевых, что он и не думает возвращаться, а хочет действовать на каком-то прииске в Верхнеудинском округе. Что-то не верится. Кажется, это у него маленькое сумасшествие. Бестужевы
видели его в Иркутске — они приехали в Москву в конце октября, простились совсем с Селенгинском, где без Николая уже не приходилось им оставаться. Брат их Михайло покамест там, но, может быть, со временем тоже с
семьей своей переселится в Россию.
Последнее наше свидание в Пелле было так скоро и бестолково, что я не успел выйти из ужасной борьбы, которая во мне происходила от радости вас
видеть не в крепости и горести расстаться, может быть, навек. Я думаю, вы заметили, что я был очень смешон, хотя и жалок. — Хорошо, впрочем, что так удалось свидеться. Якушкин мне говорил, что он
видел в Ярославле
семью свою в продолжение 17 часов и также все-таки не успел половины сказать и спросить.
— Оттого, что человечество подло и глупо. Отрешитесь от
своих предрассудков, и вы
увидите, что
семья только вредна.
И всю
семью он успел на
свой лад дисциплинировать; и жена и дети
видят в нем главу
семьи, которого следует беспрекословно слушаться, но горячее чувство любви заменилось для них простою формальностью — и не согревает их сердец.
Всё, что он
видел и слышал, было так мало сообразно с его прошедшими, недавними впечатлениями: паркетная светлая, большая зала экзамена, веселые, добрые голоса и смех товарищей, новый мундир, любимый царь, которого он
семь лет привык
видеть, и который, прощаясь с ними со слезами, называет их детьми
своими, — и так мало всё, что он
видел, похоже на его прекрасные, радужные, великодушные мечты.
Арина Прохоровна, видная дама лет двадцати
семи, собою недурная, несколько растрепанная, в шерстяном непраздничном платье зеленоватого оттенка, сидела, обводя смелыми очами гостей и как бы спеша проговорить
своим взглядом: «
Видите, как я совсем ничего не боюсь».
— Здорова-с;
своими глазами
видел, что оне изволят сидеть на балконе… Ездил тоже в Кузьмищево, пустошь луговую в кортому взять; своего-то сена у нас, по крестьянскому нашему состоянию, мало, а я
семь лошадей держу для извоза: надоче было об этом переговорить с Сергеем Николаичем Сверстовым, — изволите, полагаю, знать?
Она. Любишь? Но ты ее любишь сердцем, а помыслами души все-таки одинок стоишь. Не жалей меня, что я одинока: всяк брат, кто в
семье дальше братнего носа смотрит, и между
своими одиноким себя
увидит. У меня тоже сын есть, но уж я его третий год не видала, знать ему скучно со мною.
1-го января 1857 года. Совсем не узнаю себя.
Семь лет и строки сюда не вписал. Житие мое странное, зане житие мое стало сытое и привольное. Перечитывал все со дня преподобия
своего здесь написанное. Достойно замечания, сколь я стал иначе ко всему относиться за сии годы. Сам не воюю, никого не беспокою и себе никакого беспокойства не
вижу. „Укатали сивку крутые горки“, и против рожна прати более не охота.
Стоит человеку понять
свою жизнь так, как учит понимать ее христианство, т. е. понять то, что жизнь его принадлежит не ему, его личности, не
семье или государству, а тому, кто послал его в жизнь, понять то, что исполнять он должен поэтому не закон
своей личности,
семьи или государства, а ничем не ограниченный закон того, от кого он исшел, чтобы не только почувствовать себя совершенно свободным от всякой человеческой власти, но даже перестать
видеть эту власть, как нечто могущее стеснять кого-либо.
Призвали Танайченка, расспросили подробно об его отправке и
увидели, что дело было решено собственно самим Степаном Михайлычем, без участия, без ведома
своей семьи и, вероятно, против ее желания.
И ни в чем еще не был виноват Алексей Степаныч: внушениям
семьи он совершенно не верил, да и самый сильный авторитет в его глазах был, конечно, отец, который
своею благосклонностью к невестке возвысил ее в глазах мужа; об ее болезненном состоянии сожалел он искренне, хотя, конечно, не сильно, а на потерю красоты смотрел как на временную потерю и заранее веселился мыслию, как опять расцветет и похорошеет его молодая жена; он не мог быть весел,
видя, что она страдает; но не мог сочувствовать всем ее предчувствиям и страхам, думая, что это одно пустое воображение; к тонкому вниманию он был, как и большая часть мужчин, не способен; утешать и развлекать Софью Николавну в дурном состоянии духа было дело поистине мудреное: как раз не угодишь и попадешь впросак, не поправишь, а испортишь дело; к этому требовалось много искусства и ловкости, которых он не имел.
Много раз, когда они четверо сидели в комнате, Бельтову случалось говорить внутреннейшие убеждения
свои; он их, по привычке утаивать, по склонности, почти всегда приправлял иронией или бросал их вскользь; его слушатели по большей части не отзывались, но когда он бросал тоскливый взгляд на Круциферскую, легкая улыбка пробегала у него по лицу — он
видел, что понят; они незаметно становились — досадно сравнить, а нечего делать — в то положение, в котором находились некогда Любонька и Дмитрий Яковлевич в
семье Негрова, где прежде, нежели они друг другу успели сказать два слова, понимали, что понимают друг друга.
Любонька в людской, если б и узнала со временем о
своем рождении, понятия ее были бы так тесны, душа спала бы таким непробудимым сном, что из этого ничего бы не вышло; вероятно, Алексей Абрамович, чтобы вполне примириться с совестью, дал бы ей отпускную и, может быть, тысячу-другую приданого; она была бы при
своих понятиях чрезвычайно счастлива, вышла бы замуж за купца третьей гильдии, носила бы шелковый платок на макушке, пила бы по двенадцати чашек цветочного чая и народила бы целую
семью купчиков; иногда приходила бы она в гости к дворечихе Негрова и
видела бы с удовольствием, как на нее с завистью смотрят ее бывшие подруги.
Он был человек отлично образованный, славно знал по-латыни, был хороший ботаник; в деле воспитания мечтатель с юношескою добросовестностью
видел исполнение долга, страшную ответственность; он изучил всевозможные трактаты о воспитании и педагогии от «Эмиля» и Песталоцци до Базедова и Николаи; одного он не вычитал в этих книгах — что важнейшее дело воспитания состоит в приспособлении молодого ума к окружающему, что воспитание должно быть климатологическое, что для каждой эпохи, так, как для каждой страны, еще более для каждого сословия, а может быть, и для каждой
семьи, должно быть
свое воспитание.
— В том-то и дело, что не глупости, Феня… Ты теперь только то посуди, что в брагинском доме в этот год делалось, а потом-то что будет? Дальше-то и подумать страшно… Легко тебе будет смотреть, как брагинская
семья будет делиться: старики врозь, сыновья врозь, снохи врозь. Нюшу столкают с рук за первого прощелыгу. Не они первые, не они последние. Думаешь, даром Гордей-то Евстратыч за тобой на коленях ползал да слезами обливался? Я ведь все
видела тогда… Не бери на
свою душу греха!..
Варвара Михайловна. Я
видела его однажды на вечере… я была гимназисткой тогда… Помню, он вышел на эстраду, такой крепкий, твердый… непокорные, густые волосы, лицо — открытое, смелое… лицо человека, который знает, что он любит и что ненавидит… знает
свою силу… Я смотрела на него и дрожала от радости, что есть такие люди… Хорошо было! да! Помню, как энергично он встряхивал головой, его буйные волосы темным вихрем падали на лоб… и вдохновенные глаза его помню… Прошло шесть-семь — нет, уже восемь лет…
Старик шибко крепковат был на деньги, завязывал их, как говорится, в
семь узлов; недаром, как
видели мы в
свое время, откладывал он день ото дня, девять лет кряду, постройку новой избы, несмотря на просьбы жены и собственное убеждение, что старая изба того и смотри повалится всем на голову; недаром считал он каждый грош, клал двойчатки в кошель, соблюдал строжайший порядок в доме, не любил бражничества и на семидесятом году неутомимо работал от зари до зари, чтобы только не нанимать лишнего батрака.
Я был светлою личностью… Нельзя сострить ядовитей! Теперь мне сорок
семь лет. До прошлого года я так же, как вы, нарочно старался отуманивать
свои глаза вашею этою схоластикой, чтобы не
видеть настоящей жизни, — и думал, что делаю хорошо. А теперь, если бы вы знали! Я ночи не сплю с досады, от злости, что так глупо проворонил время, когда мог бы иметь все, в чем отказывает мне теперь моя старость!
Тихон,
видите, наслышан от кого-то, что он «тоже мужчина» и потому должен в
семье иметь известную долю власти и значения; поэтому он себя ставит гораздо выше жены и, полагая, что ей уж так и бог судил терпеть и смиряться, — на
свое положение под началом у матери смотрит как на горькое и унизительное.
Гости поняли и стали собираться. Помню, Грузин, охмелевший от вина, одевался в этот раз томительно долго. Он надел
свое пальто, похожее на те капоты, какие шьют детям в небогатых
семьях, поднял воротник и стал что-то длинно рассказывать; потом,
видя, что его не слушают, перекинул через плечо
свой плед, от которого пахло детской, и с виноватым, умоляющим лицом попросил меня отыскать его шапку.
К службе и к
своим перекочевкам с места на место он относился с редким легкомыслием, и когда при нем серьезно говорили о чинах, орденах, окладах, то он добродушно улыбался и повторял афоризм Пруткова: «Только на государственной службе познаешь истину!» У него была маленькая жена со сморщенным лицом, очень ревнивая, и пятеро тощеньких детей; жене он изменял, детей любил, только когда
видел их, а в общем относился к
семье довольно равнодушно и подшучивал над ней.
Я шестьдесять
семь лет на сей земле живу и уже вот у гроба
своего стою, но
вижу: когда я молод был, и цветов на земле меньше было и не столь красивые цветы были…
Все поколения русской художественной
семьи, начиная с тех, которые
видели на президентском кресле
своих советов императрицу Екатерину, до тех, при которых нынче обновляется не отвечающее современным условиям екатерининское здание, — все они отличались прихотничеством, все требовали от жизни чего-то такого, чего она не может давать в это время, и того, что им самим вовсе не нужно, что разбило бы и разрушило их мещанские организмы, неспособные снести осуществления единственно лишь из одной прихоти заявляемых художественных запросов.
Это дочь Рагуила, та несчастная красавица Сара, которая
семь раз всходила на брачное ложе и
видела всех семерых мужей
своих умершими и оставившими ее девой.
Точно так же, как рассказывал лесной охотник о
своих ночных страхах и видениях в лесу, рассказывает и рыбак в
своей семье о том, что
видел на воде; он встречает такую же веру в
свой рассказы, и такое же воспламененное воображение создает таинственных обитателей вод, называет их русалками, водяными девками, или чертовками, дополняет и украшает их образы и отводит им законное место в мире народной фантазии; но как жители вод, то есть рыбы — немы, то и водяные красавицы не имеют голоса.
— Вот и моя гвардия! — воскликнул г. Ратч, кладя
свою тяжелую руку поочередно на головы детей. — Коля, Оля, Сашка да Машка! Этому восемь, этой
семь, этому четыре, а этой целых два! Ха-ха-ха! Как изволите
видеть, мы с женой не зеваем. Эге? Элеонора Карповна!
У него,
видишь ли, был какой-то брат, этот брат умер и оставил после себя большую
семью без гроша денег, и вот Гаврило Степаныч сказал себе, что не женится, пока не выведет в люди
своих племянников и племянниц…
Почтенный отец семейства
увидит себя окруженным
своей семьей.
— Напрасно ты на людей столько внимания обращаешь; каждый живёт сам собой —
видишь? Конечно, теперь ты один на земле, а когда заведёшь
семью себе, и никого тебе не нужно, будешь жить, как все, за
своей стеной. А папашу моего не осуждай; все его не любят,
вижу я, но чем он хуже других — не знаю! Где любовь видно?
Венеровский. Хе, хе! да, конечно. Так эта особа для меня весьма неудобна. Вот
видишь ли, в прежнее время между мной и этой девицей были кой-какие отношения… Она была единственное мыслящее существо во всей
семье, ну и невольно я сблизился с нею. Ну, теперь эта особа как бы заявляет
свои притязания. Ну, глупо выходит, и может выйти еще хуже, когда моя женитьба ей станет известна.
Николай Иванович. Полезным тут ничем нельзя быть другим. Зло слишком застарело. Полезным можно быть только себе, чтобы
видеть то, на чем мы строим
свое счастье. Вот
семья: пять детей, жена брюхатая и больной муж, и есть нечего, кроме картофеля, и сейчас решается вопрос, быть ли сытым будущий год, или нет. И помочь нельзя. Чем помочь? Я найму ей работника. А кто работник? Такой же бросающий
свое хозяйство от пьянства, нужды.
Я, смирный, добродушный молодой человек, знавший до сих пор только
свои книги, да аудиторию, да
семью и еще несколько близких людей, думавший через год-два начать иную работу, труд любви и правды; я, наконец, привыкший смотреть на мир объективно, привыкший ставить его перед собою, думавший, что всюду я понимаю в нем зло и тем самым избегаю этого зла, — я
вижу все мое здание спокойствия разрушенным, а самого себя напяливающим на
свои плечи то самое рубище, дыры и пятна которого я сейчас только рассматривал.
Вот они, глянь-ка сюда!» И Никита
видит всю
свою семью в толпе: и Иван, и жена, и тетка Парасковья, и ребятишки.
Считать себя самого лучше всех — дурно и глупо. Это мы все знаем. Считать
свою семью лучше всех других — это еще хуже и глупее, но мы часто не только не знаем этого, но
видим в этом особенное достоинство. Считать
свой народ лучше всех других — уже глупее всего, что только может быть. Но этого не только не считают дурным, но считают великой добродетелью.
В
семье из этого ничего стройного не выходило, и благодаря тому, что падчерицы его не всегда умели скрыть, что он им неприятен и что они страдают за
свою умную и образованную мать,
видя ее женою такого остолопа, — князь страдал от
своего положения и даже стал возбуждать к себе сострадание в сердце очень чувствительной и доброй танты.
После
семи лет супружества Пьер чувствовал радостное, твердое сознание того, что он не дурной человек, и чувствовал он это потому, что он
видел себя отраженным в
своей жене. В себе он чувствовал все хорошее и дурное смешанным и затемнявшим одно другое. Но на жене его отражалось только то, что было истинно-хорошо; все не совсем хорошее было откинуто. И отражение это произошло не путем логической мысли, а другим, таинственным, непосредственным отражением».
И
свое беспокойство я объяснил боязнью, что сейчас, пожалуй, придет ко мне Кисочка, помешает мне уехать и я должен буду лгать и ломаться перед ней. Я быстро оделся, уложил
свои вещи и вышел из гостиницы, приказав швейцару доставить мой багаж на вокзал к
семи часам вечера. Весь день пробыл я у одного приятеля-доктора, а вечером уж выехал из города. Как
видите, мое мышление не помешало мне удариться в подлое, изменническое бегство…
В Париж я только заглянул после лондонского сезона,
видел народное гулянье и день St.Napoleon, который считался днем именин императора (хотя св. Наполеона совсем нет в католических святцах), и двинулся к сентябрю в первый раз в Баден-Баден — по дороге в Швейцарию на Конгресс мира и свободы. Мне хотелось навестить И.С.Тургенева. Он тогда только что отстроил и отделал
свою виллу и жил уже много лет в Бадене, как всегда, при
семье Виардо.